В моих ощущениях Россия до и после 1956 года – два очень непохожих мира. За короткое время резко изменились и природа, и души людей. Причем за прошедшие после этой даты полвека ощущение этого различия не изменилось.
Увы, ощущения и вызванные ими чувства субъективны, и нет никакого инструмента для их более или менее объективного измерения и соизмерения. Взаимопонимание в оценках может быть только у людей с одинаковой системой ценностей и более или менее одинаково развитыми органами ощущений и аппаратом чувствования (вот почему я всегда заботился о широте и глубине своих ощущений и чувств и опасался упустить из виду какие-то важные ценности). Так, нет смысла разговаривать о живой природе с человеком, который не жил с нею (или в ней) органично – как, например, крестьяне, лесники, скотоводы, профессиональные охотники, геологи и т.п. И урбанизированные жители ущербны, так как они лишены широчайшего пласта ценностей, ощущений и эмоций. Точно так же бессмысленно обсуждать людей и общество с человеком, имеющим существенно иные, нежели у вас, нравственные и духовные ценности. Так что мой рассказ о временах может быть понятен лишь тем, чьи ценности созвучны с моими.

Если природа и наградила меня от рождения чем-то особенным, так это очень острым обонянием и великолепной памятью на ощущения и чувства, испытанные в детстве. Безусловно, я пытался объяснить большое различие в моих ощущениях просто закономерным снижением их остроты во времени. Однако всегда, когда я имею возможность вернуться в прошлое (до 1956 года) документально и по возможности объективно, я четко вижу различие двух времен в России.

Начавшаяся после смерти Сталина научно-техническая модернизация жизни быстро привела к резкому загрязнению атмосферы и вообще природы, а до 1956 года даже подмосковную природу можно было считать поистине девственной. И вот что интересно: и вся социальная жизнь была однозначно привязана к той природе! Думаю, в сегодняшней природе Пушкин просто бы не появился: на «печальную поляну» луна могла лить «печальный свет» только тогда, а сегодня миллионам молодых людей, дергающихся в такт бессмысленного ритма, сопровождаемого пустыми словами, даже само чувство печали неведомо. Печаль – это чувство скорее всего «обиженных и оскорбленных», а довольным и оскорбляющим оно неизвестно. И потому я все чаще и чаще ухожу в прошлое и сожалею лишь об одном, что не способен донести до читателя мои чувства адекватно.

В детстве мне повезло иметь два места жительства: подмосковное Пушкино (30 км к северу от Москвы) и деревня Малынь (30 км к югу от Ясной Поляны под Тулой). Природные контрасты позволили мне сильнее запомнить впечатления от обоих мест.
Я успел попасть в те поколения, кто видел Млечный Путь будто «вымытым»! Таким он был для москвичей до конца 1950-х. Тогда даже обыкновенный бинокль позволял «улетать» на самый край Вселенной…
Критерием чистоты окружающей среды может быть талый снег. Так вот, до 1953-55 годов весенние ручьи были совершенно чистыми даже в городе и талую воду можно было смело пить. Не помню, чтобы вода в Серебрянском водохранилище была очень прозрачной, но помню, что река просто кишела рыбой. Весной 1950 года отец моего одноклассника чуть ли не руками поймал 29 здоровенных щук. Одну рыбину килограмма на четыре довелось поймать и мне; хотя, ловя ее, я и набрал в сапоги воды, щука в голодное время стала настоящим праздником. Последний мой улов руками (2 ведра плотвы) был в 1957 году; к этому времени щука в реке уже исчезла…
Раньше в речке Малынь в невероятных количествах водилась мелкая средневодная рыбешка размером с кильку, которую по-местному называли боявкой. Ее описание в книгах найти мне не удалось. В 1955 году за час я наловил ее удочкой почти полный трехлитровый бидон. Из необыкновенно жирной рыбешки тётка сготовила вкуснейшие шпроты, не уступающие балтийским. Ныне эта рыба, являвшаяся главным кормом для больших хищных рыб, больше в реке не водится. А в теплой и чистой реке Плаве, в которую впадает Малынь, еще в 1955 году ловилась стерлядь…

Одно из самых сильных детских впечатлений оставил в моей памяти снег. Где-то в конце марта 1947 года (мне не было еще и шести) мама повезла меня из Пушкино в Малынь. Помню, как в Плавске она поставила меня на вокзальную скамейку и указала за окном на сани, возле которых стоял бородатый мужик. «Дедушка приехал!» – сказала мама. Меня туго обложили сеном, и погрузив в сани два мешка, используемых вместо вещевых сумок, мы выехали из города в безбрежное поле. Наезженный санный путь сверкал белизной, лишь кое-где между «рельсов» попадались кучи конского навоза, несмотря на морозец, дымящиеся паром от разогрева припекающим солнцем. Из-за горизонта доносились крики петухов. Воздух был насыщен запахами чистого снега, сена, дедушкиного тулупа, конского пота и навоза на дороге. Левым берегом реки Плавы через деревни Драгуны, Чириково, Даниловка вскоре после полудня мы въехали в Малынь. Так начались мои осознанные два с половиной года деревенской жизни (до трех с половиной лет я тоже жил в деревне, но впечатления этого периода менее интересны).
Вытянувшаяся на полтора километра деревня Малынь, лежащая на левом берегу р. Малынь, состоит из трех частей, когда-то являвшиеся самостоятельными деревнями: Устье (у впадения р. Малынки в Плаву), Азаровка (кажется, так) и Венёвка. Дедушкин дом находился посередине Азаровки (до войны дедушка жил в большом доме прадеда Николая Ивановича в середине Веневки, где, кстати, родилась мама; а дом прапрадеда будто бы опять-таки стоял в Азаровке – я еще успел походить по еле заметным холмикам его фундамента).
Итак, Малынь. Хроническая нищета после разорения деревни в период коллективизации (тогда у моего прадеда, крепкого середняка, забрали всё). Еще не было ни тракторов, ни косилок. Рожь косили косами, вязали в снопы (иногда бабушка брала меня с собой в поле), потом снопы везли на подводах на ток между двумя ригами. Молотили цепами, а веяли на веялках, приводимых в движение конной тягой (лошади вращали огромные пычаги под полом риги). В общем, как в 16-17 веках. А мы, дети, весело кувыркались в высоченной насыпи ржи. Помню, как однажды меня, шестилетнего ребенка, посадили на лошадь, чтобы вместе с другими детьми лет восьми мы сводили лошадей на водопой. Это было первое вяполненое мною полезное дело. У взрослых – каторжная работа «за палочки» (за условные трудодни), а у нас – казалось бы, вечный праздник…
В то время берега Малыни были зарощены невысокой, до трех метров, лозой, и лишь под нашей Азаровкой берег был чистым: все растения выщипывались гусями. Лозу же постоянно вырезали на корзины, потребность в которых всегда было высокой. К когук столетия берега речки заросли высокими ветлами – видимо, нужда в корзинах отпала; Малынь заилила, обмелела и рыба исчезла. А когда-то вода, в основном поступавшая из святого двенадцатиключевого родника (со слов бабушки, вскрытого под горой ударом молнии), весело журчала прямо под нашим домом на двух перекатах, через которые можно было переправляться на другой берег по проложенным вереницам больших камней. А я, сложив ладошку куполом и прижав ее ко дну, другой рукой приподнимал какой-нибудь камень, и глупый вьюн забивался в мою ладонь-ловушку. Целыми днями я пропадал на перекатах по колено в ледяной воде. И никакой хвори, не считая заразной скарлатины, от которой простыми средствами вылечила бабушка. Хворь началась с девяти лет в Пушкине – бронхит и воспаление легких чуть ли не каждый год…
Один вопрос остается для меня неясным. Тогда, в детстве, почва на малынских землях казалась мне наичернейшим черноземом (она и сейчас стоит у меня перед глазами: жирная, маслянистая). А через полвека я всюду увидел самый посредственный серозем: то ли за это время почва выродилась, то ли моя оценка ошибочна. Впрочем, не исключено, что причиной быстрой деградации почвы стало вызванное беспечностью человечества заметное потепление климата на Земле (так, за пять лет на моих глазах полностью пересохла небольшая и полноводная речка под Парижем, вот уже четвертый год самый влажный район Франции – Ланды страдает от сильнейшей засухи, и т.п.)
Бедность вынуждала взрослых подключать к работе детей с самых малого возраста. Весной в дом привозили шешки с колхозной пшеницей для очистки зерна от семян сорняков. В сортировке зерна бабушке вместе со мною помогала даже четырехлетняя двоюродная сестра. Летом мы, дети, помогали в прополке грядок, а вечером, вместе с более старшими детьми, – в вечернем выпасе коров. Помощь, конечно, была невелика, но она приучала нас к нормальной трудовой жизни. Этой возможностью деревня выгодно отличается от города…
Однако одним из самых грандиозных подарков в моей жизни была свобода в познании окружающего мира. Через несколько дней мама вернулась в Пушкино, к моему отчиму – она была на девятом месяце беременности от него. Специально воспитанием детей в деревне никто не занимался, и за пределами мелких работ я оказывался предоставленным самому себе (думаю, что для детей с неистощимой любознательностью это самые наилучшие условия для саморазвития; впрочем, определенная ненавязчивая направляющая помощь мудрого воспитателя не помешала бы). Так в единственном лице я оказался и Почемучкой, и его отцом-воспитателем.
Редко кто из людей любит заглядывать в свое детство – возможно потому, что оно прошло мимо их. Я же и взглядом, и обонянием (в меньшей степени также слухом и вкусом) впивался в детстве буквально во всё. При этом мириады запахов растений и их частей, металлов и земель, животных и продуктов питания я с фотографической точностью запомнил на всю жизнь! И эта память оказалась для меня фантастическим музеем запахов, куда я часто хожу на экскурсии. (Вообще, в могей памяти есть множество и иных музеев: классической музыки, льда и снега во всех их ипостасях, почек растений, случаев душевности, старорусских орнаментов и еще невесть чего. Эти музеи замечательны тем, что никто не может ни разорить и осквернить их, ни обидеть их посетителя…) Иногда происходят вещи невероятные: вдруг я улавливаю запах, который со времени раннего детства не встречал ни разу. (К сожалению, из-за дурной привычки к табаку я на сорок лет потерял остроту обоняния; потребовалось несколько лет, чтобы обоняние в какой-то мере восстановилось.) Потерю зрения человек всегда рассматривает как трагедию, а вот потеря обоняния кажется ему пустячной утратой. А я страдаю даже от незначительного его естественного старения: теперь я уже никогда не почувствую глубинный запах отварной плотвы, вишневой настойки, свежего огурца, подсолнечного масла... Конечно, в первом приближении, поверхностный запах я, как и все, в основном чую, а вот глубинный уже нет, он остался для меня лишь в памяти. Иногда мне удается мысленно соединить запах в памяти с созерцаемой вещью, и тогда я почти реально попадаю в детство…

В концу 50-х, после окончания школы, у меня был период, когда я несколько высокомерно относился ко всему деревенскому. Мне казалось, что деревенская жизнь ущербна, не интеллектуальна, унизительна. Какое-то время я даже стеснялся своего частично деревенского происхождения (хоть и сам родился в Москве, и отец был инженером). Но в 21 год эту болезнь я преодолел, и когда мама приехала навестить меня в общежитие МГУ, то я был готов поцарапать любого, кто осмелился бы сказать что-нибудь презрительное в адрес моей мамы – женщины, казалось бы, бесконечно далекой от «высоких материй» (а после ее смерти я понял, что по душевности и терпимости к иному мнению она была не превзойденной – вот тебе и «дерёвня»!).

В моей памяти не застряло никаких впечатлений из периода «до», связанных непосредственно со сталинским террором (они станут известны мне позже – после 1958 года). Однако уже с первого класса я очень тонко чувствовал социально-интеллектуальные оттенки и безошибочно ранжировал людей по их социально-культурному положению в обществе. С людьми, стоящими весьма высоко на этой лестнице, я старался не общаться. Но дети, которые чем-то меня привлекали, почему-то всегда принадлежали к более высокому сословию. В первом классе (в деревне) самым интересным мальчиком оказался сын агронома. А вот с девочкой, понравившейся мне в третьем классе, я не пытался даже разговаривать – она была дитём коминтерновского работника. (Таких детей в классе было человек семь. Они жили в необычайной красоты коминтерновском поселке по Красноармейскому шоссе на расстоянии километра от Новодеревенской школы. Однажды кто-то из них забыл в парте бутерброд со сливочным маслом (я в тот день был дежурным по классу и остался после уроков на уборку класса). Для меня это было целое состояние: белый хлеб да еще с маслом! Разумеется, такой деликатес я не мог съесть в одиночку и принес его маме – на всех… Думаю, что тем, кому не довелось пожить впроголодь, крупно не повезло: им не ведома духовная ценность хлеба и овсянки. Вот почему нищим чаще всего помогают нищие.)
Чужеродность привилегированного сословия я чувствовал шкурой, но с ним мне, к счастью, сталкиваться почти не приходилось. Но однажды в холодном (не потому, что были холода, а потому, что не было дров) 52-м году я отщипывал топором щепки от пней, что остались на склоне нашего оврага довольно далеко от генеральских дач. И вот из одной дачи вышла генеральская жена и грозно потребовала от меня прекратить портить «красоту природы». Так я получил первый урок классовой ненависти…

Но это были люди из чуждого мне зазаборенного мира. А по эту сторону всё было по-другому, по эту сторону заборов еще не было.
Мой отчим, в прошлом многолетний начальник охраны фабрики Гознак, в 1938 году получил две комнаты в пятикомнатной (позднее – семикомнатной) финской (потому что строили заключенные финны) даче в поселке Дзержинец в г.Пушкине (через грунтовую дорогу от Новой Деревни) в связи со сносом московского дома (где, кстати, он проживал на одной лестничной клетке с будущим гроссмейстером Василием Смысловым). Он был чрезвычайно жестоким ревнивцем и солдафоном, но вместе с тем был человеком чести и порядочности, никогда не лгал, не хитрил, а однажды даже подобрал на улице женщину с двумя детьми и позволил ей бесплатно жить в пустующей комнате (правда, месяца через три женщина сбежала, забрав из дому все мало-мальски ценное). Несмотря на четырехклассное образование (правда в гимназиии 19-го века) он был очень начитанным, любил оперу, следил за политическими событиями (однако без тени критики), но главное был мастером на все руки. Большой жизненный опыт он приобрел в плену во Франции и Германии в Первую мировую войну. К сожалению, нелюбовь к отчиму помешала мне пожелать следовать его примеру в детские годы. Но тем не менее постепенно я тоже стал мастером на все руки…
Мне было года три с половиной, когда мама привезла меня из Малыни (куда отвезла меня еще в первые дни войны) в Пушкино. «Это твой папа», – сказала, указав на отчима, мама, когда мы сели за стол. Помню, как исподлобья я посмотрел на «папу», на лице которого не было ни малейшей тени ласки или хотя бы дружелюбия. И лишь лет в восемнадцать я в первый и, кажется, в последний раз как-то невнятно назвал его папой. Насильно мил не будешь. Некоторые люди неспособны понять эту простую истину…
Бабухин Петр Денисович был старше мамы на тридцать лет. На неравный брак маму заставило лишение ее права на довоенную московскую прописку в связи с тем, что во время месячного срока оккупации Малыни немцами мама находилась на «оккупированной территории». Сразу после переезда в Пушкино Бабухин был назначен на должность коменданта поселка, а потому имел возможность прописать у себя маму, которая тут же устроилась работать прачкой и ночным сторожем в московсоком детском саду вблизи станции метро Красносельская и куда она пристроила на шестидневку и меня. Лишь на воскресение дни (и то не всегда) она забирала меня в Пушкино.
Был конец 44-го года. Темнело рано, и иногда при тусклом свете керосиновой лампы в тоскливой тишине второй, нежилой, комнаты (радио, проведенное на моих глазах, работало только в минуты важных сообщений) минут пятнадцать подряд раздавались заунывные позывные московского радио. Потом появлялся голос Левитана: «Сегодня… с тяжелыми боями… наши войска…» После чего шли еще не понятные мне слова: Варшава, Бухарест, Белград…
Предыдущей женой Петра Денисовича была финка, умершая в 1944 году (незадолго до встречи с моей мамой), от которой у него была дочь Аня. Перед войной на расположенной неподалеку (уже на территории Новой Деревни) даче собиралась театральная публика (завсегдатаем сборищ был и знаменитый тенор Иван Козловский, сделавший, по словам отчима, хозяйке дачи ребеночка). Чем занималась Аня в 1944 году, не знаю. Но она изредка приезжала в Пушкино и относилась ко мне очень ласково. Переехав в Москву, Аня оставила в своей комнате множество интереснейших для меня вещей. И будучи предоставленным самому себе в воскресные дни я попадал в сказку. На ее изящной тумбочке было множество оригинальных флаконов с духами и коробочек с пудрой, богатый набор грима, какие-то маникюрные инструменты и разная всячина. Но самым очаровательным во всем этом были книги: старинная иллюстрированная книга на немецком языке с готическим шрифтом, книга с рисунками полинезийских островов и амазонских джунглей (эти рисунки я живо помню поныне), сборник алгебраических задач для десятого класса с длиннющими строчками непонятных мне символов (они и сейчас стоят у меня перед глазами!)…
Я помню много моментов из жизни детского сада, но интересных, возможно, только мне. Из окон залы открывался панорамный вид на центр Москвы, и я помню праздничный салют Победы в сопровождении невероятного количества мощных прожекторных лучей в ночном небе. И получается, что было мне тогда без немногого четыре года…
Я ревниво тщусь сохранить в памяти все мое раннее детство, поскольку чем дальше, тем чаще я в него заглядываю – оттуда веет первородной свежестью. Очень часто я ухожу в картину елового подлеска, куртинами росшего вокруг нашей дачи (вернее – дома). Тогда во влажном воздухе пушисто пахло еловой хвоей, а земля под елочками была будто тщательно подметена – до того она была чистой. А кроме того был один момент, который способствовал бесконечному очарованию, – это несомненный покой. Ни воров, ни хулиганов, ни злых собак – только добрые елочки, выросшие местами так плотно, что было не протиснуться, да голубое небо над головой. Но я осознаю, однако, что истинный эфир очарования той атмосферой мне передать не под силу, и понять меня может только тот, кто и без моего невольного напоминания болен одухотворяющей природой.
Еще в моей памяти неизгладимый след оставили высоковольтные (1200 вольт) линии на более высоких, чем обычно, столбах. И даже не столько они сами вмесие с загадочно гудящим трансформатором, сколько пространство под ними и вдоль них. Сегодня представить себе такое я просто не могу: совершенно не тронутая девственная природа, в которой нет никаких следов человеческой деятельности, кроме единственного – вытоптанная до чистого суглинка тропинка, а по ее сторонам – рдеющая земляника и море, море цветов: большие колокольчики, раковые шейки (горец змеиный), купальница, ландыши, кошачьи лапки…
Возможно, что для многих людей, все, что я описываю, весьма обыденно. Но ведь я рисую ощущение мира взглядом пятилетнего ребенка, правда умудренного жизненным опытом старца! И спроси меня о моих мироощущениях тогда, когда мне было пять лет, и в той самой ситуации, я не выразил бы ни малейшего удивления и восхищения – тогда-то все это было обыденным для меня! Оказывается, чудеса становятся таковыми спустя некоторое время. И если бы я знал тогда, что будут значить для меня мои воспоминания спустя полвека, то постарался бы запомнить гораздо больше!.. А теперь, например, я уже никогда не могу разгадать историю с шарманщиком, который играл возле Афонинских лозин, между деревенской дорогой и речкой Малынкой в июне 1946 года: ведь и по дороге, и по тропке, на которой стоял шарманщик, практически никто не ходил. Я слушал его с час, но кроме меня никого больше не было. Так кому же играл старый шарманщик?…
О, Афонинские лозины! Их было штук двенадцать, в два ряда (впрочем, вместо одной рос тополь). На них жила большая колония грачей, с которыми вечно боролись. Их частично отстреливали, из туш делали пугала для колхозных полей. Высоченные лозины (по-северному – вётлы) иногда подрезали, но они вырастали вновь, и каждую весну красивые черные птицы напоминали о многовековом порядке событий.
Я еще не ходил в школу, но уже знал ужас средневековых пыток. Под лозинами стояли два древних – наверное, 18-го века – краснокирпичных «домика» размером полтора на три метра; спереди и сзади было по паре дверей, и в одной из пар было сделано круглое отверстие. Назначение «домиков» никто не разъяснял, но непонятым органом чувств я понимал, что в этом отверстии должна находиться шея жертвы. (Много позже я узнал, что отверстие сделано действительно для шеи, но не человека, а лошади: когда на лошадь нападала парша или чесотка, то ее помещали в «домик» головой наружу, а внутри помещения жгли серу – окуривали.)
…Когда лет в тридцать я прочитал рассказ А.Грина «Заколоченный дом», в котором описывался как будто вымышленный поющий камень, я почувствовал, что и в моей жизни встречался такой камень. Напрягши память, я вспомнил, что это было в шестилетнем возрасте в Малыни: тот камень лежал у входа в соседский подвал, и когда я ударял по нему другим камнем, то, приложив у камню ухо, долго слушал постепенно затухающий звон…

Я ловлю себя на том, что сегодня являюсь, возможно, единственным свидетелем некоторых пусть небольших, но любопытных событий. Сегодня вряд ли кто знает историю святого 12-ключевого родника за речкой Малынкой напротив Веневки. (Сегодня из прежних жителей Азаровки и Веневки осталось всего человек пять. В 2002 году я ходил на святой родник; он сильно зарос, но его ключи еще сочатся…) И вряд ли кто из жителей Дзержинца знает, что в восточной части поселка, на восточном склоне оврага в 17-м веке находилось древнее татарское кладбище. И даже такой простой факт всего сорокалетней давности, что под поселком находится море вкусной газированной воды, бившей в районе 1967 года артезианским фонтаном с глубины порядка 200 метров, – кто теперь об этом помнит? А кладбище довоенных легковых автомобилей, что оказались затянутыми илом в речке Скалбе по обе стороны от дороги Пушкино–Краснармейск и особенно в небольшом озере (ныне полностью исчезнувшем и всеми забытом) выше моста? А метрах в ста выше этого озера в конце 50-х годов было таинственное кладбище – без крестов и надгробий…
А вот несколько фактов из подмосковной природы (г. Пушкино, лето 1950 года): в любой момент можно было видеть одновременно 4-5 видов бабочек и 2-3 вида стрекоз и за час можно было поймать целую коллекцию из 15 разных бабочек; за вечер можно было наловить руками две-три сотни майских жуков; чистые водоемы кишели рыбой и большими раками; в черте нашего небольшого поселка Дзержинец росли земляника, брусника, черника; обочины дорог и овраги поражали своим ярким цветочным разнотравьем.
А вот несколько картин города Пушкино из июля 1950-го года. Как будто только вчера я, десятилетний пацан, вышел из дому и пошел по главной, ныне Московской улице по направлению к станции. Это было время, когда еще то там, то сям можно было потрогать прошлое – зайти в него и вернуться. Еще висели над тротуаром у самой станции резные балкончики мещанских домов 19-го века; еще выходили на главную улицу величественные дачные участки дореволюционной московской интеллигенции, в частности крупнейшего ученого и общественного деятеля России Павла Николаевича Милюкова (прустячок, а приятно: оказалось, что будучи пацанами, мы с Пашкой воровали на одном и том же крестьянском – в мое время колхозном – поле помидоры, но с разрывом в целых 80 лет!). Над еще не мощеной улицей гигантские вековые липы и березы смыкали свои кроны.
На пересечении Московской и Чеховской стояла та самая почта-телеграф, откуда телеграфировали в Москву герои романа «Мастер и Маргарита» и где года через два я помогал маме убирать помещение.
Посередине километрового пути от почты до станции стояло едва ли не единственное в городе каменное строение – госбанк, а вслед за ним на большой огороженной территории тянулись деревянные ряды и палатки городского рынка. А первым по ходу рыночным строением в форме резной галереи, состоящей из трех-четырех уютных полубеседок-полутеррас, была то ли закусочная, то ли чебуречная.
На подходе к станции вытянулся большой деревянный Шестой гастроном, в котором только развесная сельдь в бочках была шести-семи сортов: аральская, азовская, беломорская, балтийская, тихоокеанская и еще какае-то (в то время моя мама работала в рыбном отделе уборщицей). А не доходя до гастронома стояли два ларька: табачный и хлебный. Деликатесного хлеба (обыкновенный здесь не продавался) было сортов тридцать, но стоил он дорого, и потому покупали мы его редко. Однако черный карельский хлеб с изюмом запомнился навсегда.
Ну и наконец у самой станции находился ресторан (до войны – чебуречная) «Ялта» (тоже имеющий отношение к «Мастеру и Маргарите»). Из его центрального зала двери вели в шесть-семь уютных кабинетов на четыре-шесть персон. Но лишь однажды я осмелился заглянуть внутрь дорогого ресторана. Тогда мне казалось, что рестораны предназначены только для каких-то заоблачных миллионеров.

Почему именно 1956-й год оказался переломным в моих впечатлениях? Возможно, в своей первооснове потому, что это год окончания дремучего рабовладельческого строя и начало стремительного научно-технической модернизации жизни.
Действительно, первый фактор косвенно привел к разрушению культуры патриархального крестьянства и вместе с нею к угасанию воспроизводства уникального явления, именуемого русской душой (вспомните фильмы Василия Шукшина). По сути, до ХХ съезда люди еще жили войной и общественный, народный эфир был наполнен сентиментальным состраданием. Развенчание культа Сталина сыграло в этих чувствах роль яблока раздора или ложки дёгтя: «Оказался наш Отец, не Отцом, а сукою» /А.Галич/. После этого у многих трагические военные песни слёз уже не вызывали.
На смену военной теме пришли освоение целины и космоса и «холодная» война. Души в отношениях между далёкими, чужими людьми начали черстветь… На смену сентиментально-трагическому состраданию послевоенных лет в 1960-е годы пришло бардовское движение, однако оно – не считая, может быть, Галича, играло на иных чувственных струнах. Так, трудно себе представить, чтобы даже лучшие бардовские песни в большой степени могли удовлетворить душевные запросы бывших блокадников Ленинграда. Весь чувственный накал всего двух слов – «Давай, браток!» поколением 60-х адекватно уже не воспринимался. Сострадание в трагедии стало излишним…
А я так и остался с блокадным Ленинградом, с моим дядей Алексеем (который, как и миллионы россиян, попавших из-за безнравственной политики советского военного руководства во главе со Сталиным сначала в окружение и затем в плен, сгинул в 1946 году в Муромском лагере) и вообще – со всеми битыми вчера, сегодня, завтра. Я так и не соблазнился ни роскошью, ни весельем, ни принадлежностью к сильным мира сего…
…5 марта уроки в школе были прерваны, и нас вывели в коридор. Завуч вся в слезах и с выражением глубочайшего горя на лице сообщила нам грустную весть: «Не стало Отца!…» Я воспринял новость так же равнодушно, как и сообщение бабушки в 1946 году о смерти соседа Мухина Петра, бывшего во время немецкой оккупации Малыни старостой. И тогда я спокойно смотрел за похоронной процессией из окна. Не поехал я и на похороны Сталина. В 12 часов дня в день его похорон прозвучал общесоюзный гудок, отрезающий прошлое от будущего…

***
Сегодня я пытаюсь понять, что же такого произошло в районе 56-го года, из-за чего так сильно изменился мир в моих ощущениях? И вижу два события-фактора.
Первое событие – связанный со смертью Сталина и завершившийся ХХ съездом КПСС конец физического истребления народа.
Второе событие – стремительная научно-техническая модернизация жизни. И как следствие – столь же стремительное загрязнение окружающей среды. В 2002 году мне довелось увидеть российскую природу после двадцати лет вынужденного изгнания. Я был в шоке: и леса Подмосковья, и улицы Малыни имели вид свалки. В Подмосковье не весть откуда появившийся гигантский ядовитый борщевик заполонил собою все свободное пространство. Леса стали непроходимыми (непонятно, почему они были проходимыми полвека тому назад: ведь их никто не чистил!). Очаровательные болота с чахлыми северными соснами за Ярославской автострадой бесследно исчезли…
Но одно болото с небольшими озерами сохранилось без изменения. Когда в 60-х годах в цековском доме отдыха «Пушкино» строили атомное бомбоубежище, то построенные по другую сторону Красноармейского шоссе, в дальнем углу поля, военные казармы перегородили доступ к красивейшему болоту. А после завершения строительства начальство гарнизона выпускать из своих рук райский уголок уже не захотело.
К озерам я продрался через непроходимый лес. Оказалось, что неофициальный хозяин болот и ближайшего к ним особняка проложил по топям удобный настил с уютной беседкой на дальнем конце. Рядом плавал рыбацкий плот. А всё остальное осталось как в детстве, когда мы с моим другом-одноклассником Валерой Зелёным вместо уроков забирались сюда пожечь костер и попечь картошки. По ощущению лес вокруг болота остался тем же, и я попытался отыскать на деревьях свои инициалы, написанные ножом в детстве. Но умом понимал: ведь прошло полвека, и когда-то тридцатилетние березы состарились и давно были спилены во время рубок ухода. Так же, как на улицах города, я тщетно выискивал лица своих одноклассников, забывая, что все они уже пенсионеры…
Из того прошлого у меня осталась только один талисман – моя Соня. И это чудо, что есть с кем в резонанс повспоминать пусть не раннее детство, но все-таки: и дачу №25, и тарзанку на Скалбе, и ВНИИЛМ на месте бывшего колхозного поля с помидорами, и начальную Новодеревенскую школу, в которой после меня учились наши дети, и мою маму, которая делилась с Соней своим самым сокровенным…
Но ветер с Бискайского залива вернул нас в реальность. И только «будто вымытый» Млечный Путь по ночам связывает прошлое, настоящее и будущее…