За много лет до того, как я встретился с живой березой, я познакомился с березовыми дровами. Конец 1944 года. За окном темно. На большом дубовом канцелярском столе (за которым будет гоняться не один чиновник) горит керосиновая лампа. Мама распахивает обитую дермантином дверь с террасы и вместе с морозом вносит в комнату охапку березовых дров и кладет их перед голландской печкой. А я, трехлетний ребенок, сажусь на корточки и заворожено разглядываю новые для меня предметы: березовые поленья, на которых еще не растаяли снежинки – чудесные письма с улицы. Невидимое тепло раскаленной дверцы топки расплавляет снег и лед, и комната наполняется горьким ароматом древесины, бересты, мха и лишайника. С наружной стороны поленьев можно отщипывать серебристые ленточки… А когда дрова прогорели, отчим перекрыл дымоход задвижкой и открыл дверцу топки. И мягкий жар поплыл по всему дому…
Со своей главной березой в жизни я встретился 20 мая 1949 года. Это был последний день школьных занятий перед летними каникулами. Но вместо уроков для учеников Малынской семилетней школы была устроена прогулка в ближайший березовый лес, в трех километрах от школы. Для первоклассника – это большой переход, и по прибытии на место я почему-то отделился от всех ребят и пошел к одиноко стоящей березе, под которой лег лицом вверх. Был легкий ветерок, и на фоне голубизны лентами развевались свисающие ветви. Медленно плыли завораживающие облака. И пока меня не начали искать, я успел насмотреться в… бездну будущего. И вовремя – сегодня той березы уже и в помине нет…

Принято считать, что самый типичный гриб, что растет в березовом лесу, – подберезовик. А вот в березовых лесопосадках на жирном сероземе Тульской области таким грибом является свинушка. За свинушкой (между прочим, в некоторых книгах считаемой ядовитой) ходили с большими кошелками, солили бочками…

Ценность березы многостороння. В свои 14-16 лет ценили мы ее за чуть сладковатый сок. В коре высверливали четырехмиллиметровое отверстие на глубину трех сантиметров, вставляли в него водопроводимую тесемку, другой конец которой опускали в хорошо замаскированную трехлитровую банку. Вот и все дела – на другой день приходи за соком. Но осторожно: ледяным соком легко простудиться!

У пацанов часто встречается мания где не попадя оставлять свои имена или инициалы. Не избежал этой болезни и я, а потому нередко вырезал свои инициалы на стволах деревьев. Тогда казалось, что чем глубже входит нож в кору, тем яснее будет надпись. Лет через пять такие надписи превращались в уродливые пятна. А вот надписи, сделанные легким надрезом, и через двадцать лет оставались видными, особенно если они были сделаны на коре березы или осины. Однако в сорок лет детское тщеславие выглядело уже смешным, и все надписи на деревьях и скалах казались грязным пометом…

Настоящее чудо ожидает того, кто окажется в тридцатилетнем чисто березовом лесу. Такое мне довелось видеть только в одном месте – недалеко от Ярославского шоссе сразу за Новой Деревней в сторону Братовщины. Я часто бывал там, и всегда мною овладевали странные чувства: как будто среди жаркого июля выпал по колено пушистый снег. Правда, чтобы такие чувства возникли, нужно побывать в лесу в одиночку.
Вплотную к этому лесу примыкает Новодеревенское кладбище, где похоронены мои родные: мама, отчим, средний (я – старший) брат.
…Стоит посередине Новой деревни, на перекрестке Староярославского шоссе и внутренней деревенской дороги, необыкновенная плакучая береза. Плакучей она оказалось, по-видимому, случайно (как, наверное, случайно оказались пушистыми листья молодых березок, выросших самосевом в 50-х годах вокруг нашего дома в Пушкино) – генетическая мутация. Но ее тонкие космы достигают трех-четырех метров длины и полощутся даже при слабом ветре. Перед эмиграцией я ходил с нею прощаться. Потом навестил ее уже после «перестройки», шестнадцать лет спустя. Ее наверняка знал священник Александр Мень. И жаль, что с ней не был знаком Василий Шукшин…

Весьма любопытна каменная береза, что произрастает на Камчатке. Интересна не столько плотность ее древесины, сколько ее береста. Без труда можно надрать сколько угодно кусков бересты книжного формата без малейшего брака. Каждый такой кусок можно легко расщепить на несметное количество листов с толщиной меньше толщины папиросной бумаги. Из нескольких кусков бересты, привезенных с Камчатки, я сделал роскошную записную книжку в 160 страниц толщиной не более сантиметра. Она так понравилась гебистам, что те на одном из обысков ее забрали (кстати, забрали также и мою рукопись статьи по научной организации рубок ухода за молодыми лесонасаждениями – видимо, слишком уж антисоветской показалась эта работа)…

В подмосковном лесоводстве береза считается деревом сорным, а потому в молодых лесонасаждениях она подлежит вырубке. В январе 1982 года мне пришлось чистить еловые насаждения в Красноармейском лесничестве Пушкинского лесхоза. Это происходило как раз в те самые дни, когда на протяжении недели температура по ночам опускалась до 43 градусов. Делянка находилась в далеком углу лесничества. Чтобы добраться до нее, мне приходилось сначала ехать первым автобусом на Красноармейск, кажется, до села Царево, потом пересаживаться на другой автобус и долго ехать до глухой деревни Чекмово, откуда затем дикими лесами и оврагами в предутренней темноте идти еще шесть километров – сначала вдоль замерзшей речки Талицы, а потом в сторону. К рассвету я был на месте.
Ряды метровых елочек перемежались рядами восьмиметровых берез – именно с таким опережением они росли на влажной подзолистой почве. Глубина снега доходила до 30 см. Нормально сорные деревья должны вырубаться в июне-июле, когда после вырубки молодые побеги с пенька уже не выживают. А тут январь! Ну да хозяин – барин…
При моем темпе работы пар начинал валить уже через пять минут, так что приходилось снимать почти всю одежду. Сорок минут работы – пятиминутный перекур. Первым делом – полушубок на плечи, затем – сигарета и горячий чай с бутербродом. И так до легких сумерек. Потом – час быстрой ходьбы до автобусной остановки в деревне, где со второго дня работы водитель автобуса ждал меня уже как старого знакомого.
Надо сказать, что работа в лесу с топором в 43-градусный мороз является довольно опасным занятием: любой несчастный случай мог стать фатальным. Но я старался быть предельно осторожным. К тому же, на сильном морозе влажная древесина молодых берез превращалась в камень, становилась хрупкой, и топор не рубил, а колол. Однако на производительности это, к счастью, не сказывалось: выручал освежающий мороз.
А в марте того же года у меня была работа, доставившая мне неимоверное удовольствие. Заключалась она в производстве березовых метел.
Двухметровый березняк в изобилии рос под высоковольтной линий передачи в семи километрах от Красноармейска, куда я еще до рассвета добирался на автобусе. А далее семь километров по прекраснейшей лыжне в не менее прекрасном еловом лесу да еще на легком морозце! Свое мачете я изготавливал из закаленного полотна производственной пилы для металла (размером приблизительно 700 х 35 х 2 мм). Оно было острое, как бритва, и на неделю я превратился в лихого казака, рубающего налево и направо. К полудню воздух на просеке нагревался настойчивыми солнечными лучами градусов до трех тепла, и можно было рубать без майки. Тишина, безветрие, мягкая теплота и насыщенность воздуха кислородом и запахом смолы опьяняли. Какие-то птицы отчаянно насвистывали по-весеннему. А ко всему этому – кружка чая! Тут и без литературного описания ясно: это был истинный рай! Тем более, что я находился на так называемых исправительных работах, заменивших пребывание в конлагере.
За три дня я нарубил три грузовика веток, связанных в охапки по 15-20 кг. А на четвертый день приехал в Воря-Богородское лесничество, для которого заготавливал метлы, и заказал трактор. К вечеру ветки были перевезены к очаровательному заброшенному хутору близ небольшого озера в сотне метров от Фряновского шоссе (как раз напротив нынешнего Воря-Богородского дома отдыха, а тогда это был просто садово-дачный кооператив). Посередине двухкомнатного домика стояла русская печь-лежанка – ну прямо, как в сказке!
На пятый день я остался дома в Пушкино, чтобы воплотить в реальность отличную идею станка для вязки метел: два движения, две секунды и… метла готова! Расценки были маленькими – пять или семь копеек за веник. Но когда в руках такой агрегат, то мир социализма-коммунизма переворачивается! 30 рублей в день чистыми – это в те годы зарплата академика. Жить можно…
На шестой день я приезжаю уже на хутор. Работа – не запотеешь, но через час после обрубки торцов метел образуется куча мусора. Вскоре в русской печи заполыхал огонь. По комнате-цеху поплыла благодать. В окно светит неторопливое солнце. И только молоко не в кринке, а в «ляминевой» кружке. К ночи вернулся мороз, но на горячих кирпичах лежанки он был мне уже не страшен. Эх, если бы не наука да политика, остался бы я здесь навеки.

…В Ландах, где я теперь живу, номинально береза не произрастает. Но я несколько березок недалеко от дома нашел-таки (как когда-то и клюкву в Арденнах) и пересадил к дому. И вот в прошлом году под одной из них вырос стройный подберезовик (коих здесь никто никогда не видывал). И все березы в моей жизни связались в одну большую историю.

Фото: Плакучая береза на Староярославском шоссе в Новой Деревне. 1974 г. www.pushkino.org/photo/oldphotos/&atype=gal&aaction=viewi&fid=10569